Вы губерман или просто гуляете


бОФПОЙОБ чПМШУЛБС

‘оЕ Ч УЙМБИ ЦЙФШ С ЛПММЕЛФЙЧОП: РП ЧПМЕ ФСЗПУФОПЗП ТПЛБ НОЕ У ЙДЙПФБНЙ — РТПФЙЧОП, Б УТЕДЙ ХНОЩИ — ПДЙОПЛП’, — ОБРЙУБМ ЛБЛ-ФП П УЕВЕ йЗПТШ зХВЕТНБО. фБЛЙИ ЮЕФЧЕТПУФЙЫЙК, ОБЪЩЧБЕНЩИ ‘ЗБТЙЛБНЙ’, Ч ЛПРЙМЛЕ МЙФЕТБФПТБ ХЦЕ ВПМШЫЕ ЫЕУФЙ ФЩУСЮ.
нОПЗЙЕ ЙЪ ОЙИ ЪЧХЮБМЙ Ч БЧФПТУЛПН ЙУРПМОЕОЙЙ УП УГЕОЩ уБТБФПЧУЛПК ЖЙМБТНПОЙЙ. рЕТЕД ЛПОГЕТФПН йЗПТШ нЙТПОПЧЙЮ РТЙЪОБМУС, ЮФП ВЩЧБЕФ Ч тПУУЙЙ ОЕ ЮБЭЕ ТБЪБ Ч ЗПД. ч ЬФПФ ТБЪ РПЧЕЪМП уБТБФПЧХ.

рТП УЕВС Й ДМС УЕВС

— рТЙЮЕН РПЧЕЪМП ЧДЧПКОЕ, РТПЗТБННБ УЧПЕЗП ТПДБ АВЙМЕКОБС, ПФНЕЮБА 15-МЕФЙЕ УГЕОЙЮЕУЛПК ЦЙЪОЙ, — ТБУУЛБЪБМ йЗПТШ зХВЕТНБО. дП ЕЗП ЧЩИПДБ ОБ УГЕОХ ПУФБЧБМПУШ ЮХФШ НЕОШЫЕ ЮБУБ. й, ЮФП МАВПРЩФОП, йЗПТШ нЙТПОПЧЙЮ ЧНЕУФП РПДЗПФПЧЛЙ Й ЧУСЮЕУЛЙИ ТЕРЕФЙГЙК У ХДПЧПМШУФЧЙЕН РПФТБФЙМ ЬФП ЧТЕНС ОБ ПВЭЕОЙЕ УП НОПК. — дМС НЕОС ЗПТПДБ — ЬФП МАДЙ, РПЬФПНХ уБТБФПЧ, ЛТПНЕ ФТБДЙГЙПООП ФЕРМПК БФНПУЖЕТЩ, С МАВМА ЪБ ФП, ЮФП ЪДЕУШ ЦЙЧХФ мЕЧ зПТЕМЙЛ Й чМБДЙНЙТ зМЕКЪЕТ.
ЦДЩК ТБЪ У ПЗТПНОЩН ХДПЧПМШУФЧЙЕН ЧЙЦХУШ У ОЙНЙ. ч тПУУЙА РТЙЕЪЦБА ЧЩУФХРБФШ МЙЫШ ТБЪ Ч ЗПД. фБЛ ЦЙЪОШ УЛМБДЩЧБЕФУС. дБА ЛПОГЕТФЩ ФБЛЦЕ Ч бНЕТЙЛЕ, зЕТНБОЙЙ, бЧУФТБМЙЙ, ЧПФ Ч ыЧЕКГБТЙА РПЪЧБМЙ. тБВПФБА ДМС ТХУУЛПСЪЩЮОПК РХВМЙЛЙ, УЕКЮБУ ФБЛПЧХА ЧУФТЕФЙЫШ ЧЕЪДЕ Ч ЮХДПЧЙЭОПН ЛПМЙЮЕУФЧЕ. ч йЪТБЙМЕ, ЗДЕ С ЦЙЧХ, ОБУ ФБЛЙИ РПМФПТБ НЙММЙПОБ, ОЙЛБЛПЗП РЕТЕЧПДБ ОБ ЙЧТЙФ ОЕ ОХЦОП.

тПУУЙА ХЧЙДБЧ ОБ ТБУУФПСОЙЙ, ЗТХУФЙФШ РЕТЕУФБЕЫШ П ТБУУФБЧБОЙЙ.
еЧТЕЕЧ ПФ ХВПЗЙИ ДП ЧЕМЙЛЙИ МАВМА ОЕ ДТЕУУЙТПЧБООЩИ, Б ДЙЛЙИ.

б ЪОБЕФЕ, ВЩМЙ РПРЩФЛЙ РЕТЕЧПДПЧ НПЙИ ‘ЗБТЙЛПЧ’ ОБ РСФШ-ЫЕУФШ СЪЩЛПЧ (БОЗМЙКУЛЙК, ЙУРБОУЛЙК, РПМШУЛЙК, МЙФПЧУЛЙК, ЙДЙЫ), ЧУЕ ЛПОЮБМЙУШ ПЮЕОШ РМБЮЕЧОП, ПФЛТПЧЕООП ВЕЪДБТОЩНЙ ЮЕФЧЕТПУФЙЫЙСНЙ. нОЕ ЛБЦЕФУС, ОБЫХ ЦЙЪОШ РЕТЕЧЕУФЙ ОБ ДТХЗПК СЪЩЛ ОЕЧПЪНПЦОП. рТБЧДБ, УЕКЮБУ Ч зПММБОДЙЙ ЧЩЫМБ ЛОЙЗБ ТБУУЛБЪПЧ дЙОЩ тХВЙОПК (ПОБ НЕФЛП РТПЪЧБМБ НЕОС ЮЕМПЧЕЛПН, ЛПФПТЩК НОПЗП УЕВЕ РПЪЧПМСЕФ). фБЛ Ч ОЕЕ ЧПЫМЙ ОЕУЛПМШЛП ДЕУСФЛПЧ НПЙИ РЕТЕЧПДОЩИ УФЙЫЛПЧ. оЕ ЪОБА, ЛБЛ ПОЙ ЪЧХЮБФ, ЛБЛЙЕ НЕФБНПТЖПЪЩ РТПЙЪПЫМЙ У УПДЕТЦБОЙЕН, ОП ЗПММБОДУЛЙК НОЕ ХЦЕ УЙНРБФЙЮЕО, ФБЛ ЛБЛ ОБ ЬФПН СЪЩЛЕ ЖБНЙМЙС НПС РТПЙЪОПУЙФУС ‘иХКВЕТНБО’, Б дЙОЩ — ‘тХЕВЙОБ’. рП-НПЕНХ, НОПЗППВЕЭБАЭЕ. уПВУФЧЕООП ЗПЧПТС, ЛБЛ С ОЕДБЧОП ЧЩСУОЙМ, ОБ УГЕОХ МАДЙ ЧЩИПДСФ ДБ Й НЕНХБТЩ РЙЫХФ ДМС ФПЗП, ЮФПВЩ НЕМШЛПН, НЙНПИПДПН, ОЕЧЪОБЮБК РПИЧБУФБФШУС. чПФ Й С, РПМХЮБЕФУС, ИЧБУФБАУШ. б ЮФП? еУФШ ЮЕН.


чЩУПЛПЗП ВЕЪДЕМШС ТЕНЕУМП НЕОС ПФ РТПГЧЕФБОЙС УРБУМП.
хЧЩ, РПДЛПЧПК УЮБУФШС НПЕЗП ЛПЗП-ФП РПДЛПЧБМЙ ОЕ ФПЗП.

пДОБЦДЩ Ч вХФЩТУЛПК ФАТШНЕ ПТЗБОЙЪПЧБМЙ ВПМШЫХА ЧЩУФБЧЛХ НПУЛПЧУЛЙИ ИХДПЦОЙЛПЧ. й НПК ДТХЗ ЧЪСМУС НЕОС ФХДБ РТПЧЕУФЙ, РПДПЫЕМ ПО Л ОБЮБМШОЙЛХ ФАТШНЩ, РТПУЙФ: ‘фХФ РТПЕЪДПН Ч УФПМЙГЕ йЗПТШ зХВЕТНБО, ИПЮЕФ ХЧЙДЕФШ ЧЩУФБЧЛХ, ОП Х ОЕЗП ЙЪТБЙМШУЛЙК РБУРПТФ’. й ЮФП ПФЧЕФЙМ ОБЮБМШОЙЛ: ‘зХВЕТНБОБ С РХЭХ РП МАВПНХ РБУРПТФХ ОБ МАВПК УТПЛ’. нЕУСГ ОБЪБД ВЩМ Ч пДЕУУЕ, ЫЕМ РП дЕТЙВБУПЧУЛПК. уНПФТА, ПВЕТОХМУС ПДЙО ЮЕМПЧЕЛ УТЕДОЕЗП ТПУФБ Й ЗПЧПТЙФ: ‘с ЙЪЧЙОСАУШ, ЧЩ зХВЕТНБО ЙМЙ РТПУФП ЗХМСЕФЕ?’

лБЛ РТПУФП ПФОСФШ Х ОБТПДБ УЧПВПДХ:
еЕ ОБДП РТПУФП ДПЧЕТЙФШ ОБТПДХ.

б ЛБЛЙЕ ЪБРЙУЛЙ ОБ ЛПОГЕТФБИ РТЙУЩМБАФ! юЕЗП УФПЙФ ПДОБ: ‘вПМШЫПЕ УРБУЙВП, УПЧЕТЫЕООП ОЕ ЦБМЕА, ЮФП ЪТС РПФЕТСМ ЧТЕНС’. иПФС Й ДТХЗБС ОЕ ИХЦЕ: ‘п, зБТЙЛ, С Ч УЧПЙИ ПВЯСФЙСИ ФЕВС ЙУФЕТМБ ВЩ Ч НХЛХ. лБЛ ЦБМШ, РХВМЙЮОП ФЩ РТЙЪОБМУС, ЮФП Х ФЕВС ДБЧОП ЛХ-ЛХ’. йМЙ ЬФБ: ‘с РСФШ МЕФ РТПЦЙМБ У ЕЧТЕЕН, РПФПН НЩ ТБУУФБМЙУШ. вЩМБ ХЧЕТЕОБ, ЮФП У ЕЧТЕЕН ДБЦЕ ОБ ПДОПН РПМЕ УТБФШ ОЕ УСДХ. оБ ЧБУ РПУНПФТЕМБ Й РПДХНБМБ — УСДХ’.

ч ВПТШВЕ ЪБ ОБТПДОПЕ ДЕМП
с ВЩМ ЙОПТПДОПЕ ФЕМП.

оП РПОСМ С, ЮФП ДПУФЙЗ ОЕЧЕТПСФОПК ЙЪЧЕУФОПУФЙ, ЛПЗДБ НЕОС ПРПЪОБМ Ч НХЦУЛПН ФХБМЕФЕ НХЪЕС Ч нБДТЙДЕ ТХУУЛЙК ФХТЙУФ.
уФПЙН НЩ ФЕУОП РТЙЦБЧЫЙУШ Л РЙУУХБТБН (С ОЕХЛПУОЙФЕМШОП УМЕДХА РТБЧЙМХ ‘оЕ МШУФЙ УЕВЕ, РПДПКДЙ РПВМЙЦЕ’), ЧДТХЗ УПУЕД НПК ОБЛМПОСЕФУС, РТЙЪОБЕФУС, ЮФП ХЪОБМ, ОБЮЙОБЕФ ЪБУЩРБФШ ЛПНРМЙНЕОФБНЙ, РЩФБЕФУС РПЦБФШ ТХЛХ! л НПЕНХ УФЩДХ ПФ ТХЛПРПЦБФЙК Ч ФПФ НПНЕОФ С ПФЛБЪБМУС. юФП-ФП С ХЧМЕЛУС, ОБ ЛПОГЕТФБИ, ЛПЗДБ ТБУУЛБЪЩЧБА П УЕВЕ, ПВЩЮОП ЮЙФБА ФБЛЙЕ ‘ЗБТЙЛЙ’: ‘с УНПФТА ОБ НЙТ РПИНЕМШОЩН ЗМБЪПН, ТБДХАУШ ЧУЕНХ Й ПФ ЧУЕЗП. зПДЩ ХЧЕМЙЮЙМЙ НПК ТБЪХН, ОП ЧЕУШНБ ПУМБВЙМЙ ЕЗП. оЕФ, С ОБ МБЧТБИ ОЕ РПЮЙМ, ЧЕТЫБ УЧПК РХФШ ЪЕНОПК. оЙ ДОС ВЕЪ УФТПЮЛЙ, ЛБЛ ХЮЙМ НЕОС ПДЙО РПТФОПК’.

п ОЕЖПТНБФОЩИ УФЙЫЛБИ Й ЧЕМЙЛПН НПЗХЮЕН

— уФЙИЙ УЕКЮБУ РЙЫХ ЗТХУФОЩЕ, Ч ПУОПЧОПН РТП УФБТПУФШ. фХФ ОЙЮЕЗП ОЕ РПДЕМБЕЫШ. дПУФЙЗ С ЧПЪТБУФБ, ЛПФПТЩК Ч ОЕЛТПМПЗБИ ОБЪЩЧБАФ ГЧЕФХЭЙН. зХМСМ УП УЧПЕК РПЦЙМПК УПВБЮЛПК, ОБРЙУБМ: ‘уФБТЙЛБЫЛБ ЧЕДЕФ УФБТЙЛБЫЛХ РПМПЦЙФШ ОБ ДПТПЗЕ ЛБЛБЫЛХ’. уЙДЕМ ЧЕЮЕТПН ЪБ УФПМПН, ТПДЙМПУШ: ‘с ПЗПТЮЕО РЕЮБМШОПК НБМПУФША, ЮФП ВМЙЦЕ Л УХНЕТЛБН ЧЙДОБ. хН ОЕ РТЙИПДЙФ Л ОБН УП УФБТПУФША, ПОБ РТЙИПДЙФ Л ОБН ПДОБ’. уПМОЩЫЛП ЧЩЗМСОХМП, РПСЧЙМЙУШ ПРФЙНЙУФЙЮЕУЛЙЕ ХФЕЫЙФЕМШОЩЕ ОПФЛЙ: ‘с ДТСИМПУФША ОЙУЛПМШЛП ОЕ УНХЭЕО. й ЮБУФП Ч БМЛПЗПМШОПН ЛХТБЦЕ С ВЕЗБА ЪБ ДЕЧЛБНЙ ЕЭЕ, ОП ФПМШЛП ПЮЕОШ НЕДМЕООП ХЦЕ. еУМЙ ВМЙЦЕ РТЙУНПФТЕФШУС, Ч УБНПН ИЙМПН УФБТЙЛБЫЛЕ ХРПЕООП ВШЕФУС УЕТДГЕ, Й ЫЕЧЕМСФУС ЪБНБЫЛЙ’. фБЛ ЮФП ВЕЪ ДЕМБ ОЕ УЙЦХ. уПЮЙОСА, ЛПОЕЮОП, ОЕ ЛБЦДЩК ДЕОШ, ОП У ЪБЧЙДОПК ТЕЗХМСТОПУФША. лПЗДБ ЙДЕС ЛБЛБС РТПВЕЦЙФ, ЙМЙ ХДБУФУС ХЛТБУФШ ХНОЩЕ НЩУМЙ Х ЪОБЛПНЩИ, ДТХЪЕК. рЕТЧЩК ‘ЗБТЙЛ’ ТПДЙМУС ЗДЕ-ФП Ч ОБЮБМЕ 60-И ОБ ПДОПН ЙЪ НОПЗПЮЙУМЕООЩИ ЪБУФПМШЕЧ. дТХЪШСН РПОТБЧЙМПУШ, РТПДПМЦЙМ УПЮЙОЙФЕМШУФЧП.


хМХЮЫЙФШ ЮЕМПЧЕЛБ ОЕЧПЪНПЦОП, Й НЩ ЧЕМЙЛПМЕРОЩ ВЕЪОБДЈЦОП.
уНЕСФШУС ЧПЧУЕ ОЕ ЗТЕЫОП ОБД ФЕН, ЮФП ЧПЧУЕ ОЕ УНЕЫОП.

ч ЛБЛПН ЦБОТЕ ТБВПФБА? уБН ДП ЛПОГБ ОЕ ТБЪПВТБМУС. рЙЫХ ‘ЗБТЙЛЙ’ — МХЮЫЕ ОЕ УЛБЦЕЫШ. пУПВЕООП УЕКЮБУ, ЛПЗДБ РПСЧЙМЙУШ ФПМРЩ ‘АТЙЛПЧ’, ‘РЕФЙЛПЧ’, ‘ЗБЧТЙЛПЧ’. рПУМЕДПЧБФЕМЕК НОПЗП, ОХ Й ОБ ЪДПТПЧШЕ. рХУФШ УПЮЙОСАФ, ЕУМЙ ЙН РТЙСФОП. еУМЙ Ч ЙОФЕТОЕФ ЪБМЕЪФШ, ФБЛПЕ ХЧЙДЕФШ НПЦОП! лБЛ ЧЩИПДЙФ НПС ЛОЙЦЛБ, ЛБЛЙЕ-ФП ЖБОБФЩ ФХФ ЦЕ РПНЕЭБАФ ЕЕ Ч УЕФШ. б ЛБЛ ОЕХФПНЙНП РПУМЕДПЧБФЕМЙ ФТХДСФУС. юБУФП НЕОС УРТБЫЙЧБАФ, ЪБЧЙДХЕФЕ ЮХЦЙН ХДБЮБН? ъБЧЙДХА, ЛБЛ РХДЕМШ. ьФП ЮХЧУФЧП ЙУРЩФЩЧБА ЛТБКОЕ ЮБУФП. мАВМА РПЬФБ йЗПТС йТФЕОШЕЧБ, ОП ЕУМЙ ВЩ РТЙУХФУФЧПЧБМ РТЙ ФПН, ЛПЗДБ ПО ОБРЙУБМ ЪБНЕЮБФЕМШОПЕ ЮЕФЧЕТПУФЙЫШЕ — ПФТБЧЙМ ВЩ. ъБЧЙДХА ОБТПДОПНХ ФЧПТЮЕУФЧХ, ИПФС ЪБ ЛБЦДПК БОПОЙНОПК ЮБУФХЫЛПК УЛТЩЧБЕФУС БЧФПТ. оБРТЙНЕТ, ДП УЙИ РПТ Ч ЖПМШЛМПТОЩИ УВПТОЙЛБИ ЧУФТЕЮБА УЧПА: ‘с ЕЧТЕСН ОЕ ДБА, С Ч МБДХ У ЬРПИПА. с ЙИ УТБЪХ ХЪОБА: РП ОПУХ, Й РП :’. ъБЧЙДХА ПДЕУУЛПНХ РПЬФХ чЕЛУМЕТХ У ЕЗП ДЧХУФЙЫЙСНЙ: ‘рПФЕТСМБ тБС ЮЕУФШ, Х ОЕЕ ДТХЗБС ЕУФШ. чПКДЕФ МЙ Ч ЗПТСЮХА ЙЪВХ тБИЙМШ йУББЛПЧОБ зЙОУВХТЗ?’. юХЧУФЧХЕФЕ ЗХУФПК БТПНБФ ОЕНОПЗП ПУПЧТЕНЕОЕООПЗП оЕЛТБУПЧБ?


уТЕДЙ ОЕНЩУМЙНЩИ РПВЕД ГЙЧЙМЙЪБГЙЙ
нЩ ПДЙОПЛЙ, ЛБЛ ЛБТБУШ Ч ЛБОБМЙЪБГЙЙ.

рЕТЕД УЧПЙНЙ ЛПОГЕТФБНЙ ЧУЕЗДБ РТЕДХРТЕЦДБА УМХЫБФЕМЕК П ДЧХИ ЧЕЭБИ. чП-РЕТЧЩИ, П ФПН, ЮФП Ч ЮЕФЧЕТПУФЙЫЙСИ РПРБДБАФУС ЛТЩМБФЩЕ УФТПЮЛЙ ЙЪ ТХУУЛПК ЛМБУУЙЛЙ (ОБРТЙНЕТ, Ч УПБЧФПТУФЧЕ У оЕЛТБУПЧЩН С ОБРЙУБМ: ‘пО ДБНХ ДЕТЦБМ ОБ ЛПМЕОСИ Й ФСЦЛП ДЩЫБМПУШ ЕНХ. еУФШ ЦЕОЭЙОЩ Ч ТХУУЛЙИ УЕМЕОШСИ, ОЕ РП РМЕЮХ ПДОПНХ’, Б У рХЫЛЙОЩН Х ОБУ РПМХЮЙМПУШ УМЕДХАЭЕЕ: ‘ъЙНБ, ЛТЕУФШСОЙО, ФПТЦЕУФЧХС, ОБМБДЙМ УБОПЛ МЕЗЛЙК ВЕЗ. еНХ ЛТЙЮБФ — ЛБЛПЗП :, ЕЭЕ ОЙЗДЕ ОЕ ЧЩРБМ УОЕЗ!’). чП-ЧФПТЩИ, ПВ ЙУРПМШЪПЧБОЙЙ Ч ‘ЗБТЙЛБИ’ ОЕЖПТНБМШОПК МЕЛУЙЛЙ. лПЗДБ, МЕФ 15 ОБЪБД, ФПМШЛП ОБЮБМ ЮЙФБФШ УФЙИЙ, УФПМЛОХМУС У ОЕДПХНЕООЩНЙ ЧЪЗМСДБНЙ, РПЛТБУОЕОЙСНЙ ЛПЦЙ МЙГБ, ЧПЪНХЭЕООЩНЙ РЙУШНБНЙ. чУЕН ОБРПНЙОБМ УМПЧБ аТЙС пМЕЫЙ: ‘с НОПЗП ЧЙДЕМ ЧУСЛПЗП УНЕЫОПЗП, ОП ОЕ ЧЙДЕМ ОЙЮЕЗП УНЕЫОЕЕ ОБРЙУБООПЗП РЕЮБФОЩНЙ ВХЛЧБНЙ УМПЧБ ‘ЦПРБ’. б ФЕН, ЛФП ЕЭЕ УПНОЕЧБМУС, РТЙЧПДЙМ УМПЧБ БЛБДЕНЙЛБ вПДХЬОБ ДЕ лХТФЕОЕ: ‘цПРБ ОЕ НЕОЕЕ ЛТБУЙЧПЕ УМПЧП, ЮЕН ЗЕОЕТБМ. чУЕ ЪБЧЙУЙФ ПФ ХРПФТЕВМЕОЙС’.

рТЙЮХДМЙЧЕЕ ОЕФ ОБ УЧЕФЕ РПЧЕУФЙ, ЮЕН РПЧЕУФШ П РТЙЮХДБИ ТХУУЛПК УПЧЕУФЙ.
дБЧОП РПТБ, : НБФШ, ХНПН тПУУЙА РПОЙНБФШ!

оБ УБНПН ДЕМЕ ОБЫЕ ХИП, РТЙЧЩЛЫЕЕ Л ОЕЧЕТПСФОПК РМБУФЙЛЕ ТХУУЛПЗП СЪЩЛБ, У ТБДПУФША Й ЗПФПЧОПУФША МПЧЙФ МАВХА ЧПЪНПЦОПУФШ ОЕРТЙМЙЮОПЗП ЙУЛБЦЕОЙС УМПЧБ, РПОСФЙС, ЖБНЙМЙЙ.
МБЗЕТЕ ТСДПН УЙДЕМ УФБТЩК ЕЧТЕК У ЖБНЙМЙЕК тБКЪБИЕТ. фБЛ ЛМЙЮЛБ Х ОЕЗП ВЩМБ ‘нЕОСМБ’. чЕМЙЛЙК НПЗХЮЙК ТХУУЛЙК СЪЩЛ ЧП ЧУЕК ЛТБУЕ РПРБДБЕФ Л ОБН ВХЛЧБМШОП ЙЪ ЧПЪДХИБ. й ДЕФЙ, ЧОХЛЙ РТЕЛТБУОП ЧУЕ ЪОБАФ ВЕЪ ОБУ. ч вПУФПОЕ ЦЙЧХФ НПЙ ДТХЪШС: НХЦ, ЦЕОБ, ФЕЭБ — РЕФЕТВХТЗУЛБС ДБНБ, ЖЙМПМПЗЙОС, Й ЧОХЛ. вБВХЫЛБ ГЕМЙЛПН РПУЧСФЙМБ УЕВС НБМШЮЙЛХ. пО РТЙЕИБМ Ч бНЕТЙЛХ Ч ЗПДЙЛ, УЕКЮБУ ЕНХ ЧПУЕНШ. х ТЕВЕОЛБ РТЕЛТБУОЩК ТХУУЛЙК СЪЩЛ У ПЗТПНОЩН УМПЧБТЕН. рП-ТХУУЛЙ НБМЩЫ ЗПЧПТЙФ ФПМШЛП У ВБВХЫЛПК, ОБ ХМЙГЕ — УРМПЫОПК БОЗМЙКУЛЙК. й ЧПФ Ч ОБЮБМЕ ДЕЛБВТС ПОЙ ЧЩИПДСФ ЙЪ ЗПУФЕК, ЗПМПМЕД. тЕВЕОПЛ ЗПЧПТЙФ: ‘вБВХЫЛБ, УЛПМШЪЛП ОБ ДЧПТЕ, ДБК НОЕ, РПЦБМХКУФБ, ТХЛХ. рП ЛТБКОЕК НЕТЕ ОБ: (ХРБДЕН) ЧНЕУФЕ’. оЕ ОБДП ВПСФШУС ОЕОПТНБФЙЧОПК МЕЛУЙЛЙ. лБЛ Й УМПЧБ ЗБЧОП ЮЕТЕЪ ‘Б’. ьФП НПК ЧЛМБД Ч ТХУУЛЙК СЪЩЛ. х дБМС ‘ЗПЧОП’ РТПЙУИПДЙФ ПФ УМПЧБ ЗПЧСДП — ЛТХРОЩК ТПЗБФЩК УЛПФ. юХЧУФЧХЕФЕ, ОЕФ ФХФ ФПЗП ЬНПГЙПОБМШОПЗП ЪБРБМБ, ЛБЛ Ч УМПЧЕ ‘ЗБЧОП’, ЛПЗДБ НЩ ЗПЧПТЙН П ИПТПЫЕН ЮЕМПЧЕЛЕ.

уЕНШС ПФ вПЗБ ОБН ДБОБ, ЪБНЕОБ УЮБУФЙА ПОБ.
мАВПЧШ — УРЕЛФБЛМШ, ЗДЕ БОФТБЛФЩ ОЕНБМПЧБЦОЕЕ, ЮЕН БЛФЩ.

у зХВЕТНБОПН НЩ ЗПЧПТЙМЙ ЕЭЕ ДПМЗП. й П ЕЗП ЙНЙДЦЕ, Й ПВ ПФОПЫЕОЙЙ Л РПМЙФЙЛЕ (ЪДЕУШ йЗПТШ нЙТПОПЧЙЮ ВЩМ МБЛПОЙЮЕО: ‘с ОЕ МАВМА МАВХА ЧМБУФШ, С У ЛБЦДПК ОЕ Ч МБДХ. оП С, РПЛХДБ ЕУФШ ЮФП ЛМБУФШ, ОБ ЛБЦДХА ЛМБДХ’), П РПРХМСТОПУФЙ, ОЕ ЧУЛТХЦЙЧЫЕК МЙФЕТБФПТХ ЗПМПЧЩ (‘чЩУПЛ ХУРЕИ Й ЪЧХЮОП ЙНС, НПЙ ЮЕТФЩ ФЕРЕТШ УХТПЧЩ. мЙГП ЪОБЮЙФЕМШОП, ЛБЛ ЧЩНС Х ПФЕМЙЧЫЕКУС ЛПТПЧЩ’): пВП ЧУЕН ОЕ ТБУУЛБЦЕЫШ. йЗПТШ зХВЕТНБО ХЕИБМ, ОП ПВЕЭБМ ЧЕТОХФШУС. чПЪНПЦОП ОБ УМЕДХАЭЙК ЗПД. чЕДШ ФТБДЙГЙС Х ОЕЗП ФБЛБС, ТБЪ Ч 365 ДОЕК ВЩЧБФШ Ч тПУУЙЙ.


л УЧЕДЕОЙА

йЗПТШ зХВЕТНБО, ТПДЙЧЫЙКУС Ч нПУЛЧЕ Ч 1936 ЗПДХ, ЪБЛПОЮЙМ ФЕИОЙЮЕУЛЙК ЧХЪ, УНЕОЙМ НОПЗП РТПЖЕУУЙК — ПФ ЦХТОБМЙУФБ ДП ‘ИЙНЙЛБ’ — ЬМЕЛФТЙЛБ. пО БЧФПТ ОЕУЛПМШЛЙИ ОБХЮОП-РПРХМСТОЩИ ЛОЙЗ. оП ЗМБЧОЩН Ч ЕЗП МЙФЕТБФХТОПН ФЧПТЮЕУФЧЕ ВЩМЙ Й ПУФБАФУС УБФЙТЙЮЕУЛЙЕ ЙТПОЙЮЕУЛЙЕ ЮЕФЧЕТПУФЙЫЙС — ФЕ УБНЩЕ ЗБТЙЛЙ, ЛПФПТЩЕ ПО У ОЕПВЩЮБКОПК МЕЗЛПУФША РТЙДХНЩЧБМ ЧУЕЗДБ Й ЧЕЪДЕ, ТБЪВТБУЩЧБМ ЧПЛТХЗ УЕВС, ДБТЙМ ВМЙЪЛЙН Й РПМХЪОБЛПНЩН МАДСН.
йЗТБ ЬФБ, ПДОБЛП, ПЛБЪБМБУШ ДБМЕЛП ОЕ ВЕЪПРБУОПК. оЕ ВХДХЮЙ ОЙЗДЕ ОБРЕЮБФБООЩНЙ, УФЙИЙ ИПДЙМЙ Ч УРЙУЛБИ, Ч ХУФОПН РЕТЕМПЦЕОЙЙ РП ЧУЕК УФТБОЕ Ч ФЕЮЕОЙЕ ЧУЕИ ‘ЪБУФПКОЩИ’ МЕФ ЛБЛ УЧПЕПВТБЪОПЕ РТПСЧМЕОЙЕ УПЧТЕНЕООПЗП ЖПМШЛМПТБ. рПМЙФЙЮЕУЛБС УБФЙТБ МЕЗЛП ЪБРПНЙОБАЭЙИУС УФТПЛ зХВЕТНБОБ ОЕ НПЗМБ ОЕ ПВТБФЙФШ ОБ УЕВС УБНПЕ РТЙУФБМШОПЕ ЧОЙНБОЙЕ ‘МЙФЕТБФХТПЧЕДПЧ Ч ЫФБФУЛПН’. ч 70-Е ЗПДЩ йЗПТШ нЙТПОПЧЙЮ ВЩМ ПУХЦДЕО ОБ РСФШ МЕФ МБЗЕТЕК. ч ХУМПЧЙСИ РТЙОХДЙФЕМШОЩИ ТБВПФ Й ЛБТГЕТПЧ ПО ХИЙФТСМУС РЙУБФШ ОПЧЩЕ ‘ЗБТЙЛЙ’. иПФС РТЕЛТБУОП УПЪОБЧБМ, ЮФП ВХДЕФ, ЕУМЙ ЙИ ПВОБТХЦБФ РТЙ ЫНПОЕ.
пФВЩЧ УТПЛ ОБЛБЪБОЙС, зХВЕТНБО ЧЕТОХМУС Ч нПУЛЧХ. оП ЧТЕНС ПФ ЧТЕНЕОЙ ЕНХ ОЕЙЪНЕООП ОБРПНЙОБМЙ, ЮФП РЙУБФЕМШ ОБИПДЙФУС ‘РПД ЛПМРБЛПН’. рТЙЫМПУШ ХЕЪЦБФШ ЙЪ УФТБОЩ.
уЕКЮБУ йЗПТШ нЙТПОПЧЙЮ ЦЙЧЕФ Ч йЪТБЙМЕ.


рЕТЧПЙУФПЮОЙЛ: зБЪЕФБ уБТБФПЧУЛПК ПВМБУФОПК дХНЩ "оЕДЕМС ПВМБУФЙ", 53 (62) ПФ 17.12.2003

>>> юЙФБФШ УМЕДХАЭХА УФБФША >>>

Источник: guberman.lib.ru

Игорь Губерман – о свободе, Родине, старости, алкоголе и евреях.

Вы Губерман или просто гуляете?

О себе

Свое 70-летие я отмечал в Одессе. Иду я по Дерибасовской, меня обогнал такой невысокий мужчина лысоватый, обернулся несколько раз, потом притормозил и сказал заветные слова: «Я извиняюсь. Вы Губерман или просто гуляете?»

***

Сдается мне, что мир так ясен
И полон радостных картин
Не потому, что он прекрасен,
А потому, что я – кретин!

***

Моей судьбы кривая линия
была крута, но и тогда
я не кидался в грех уныния
и блуд постылого труда.

***

Мой разум не пронзает небосвод,
я им не воспаряю, а тружусь,
но я гораздо меньший идиот,
чем выгляжу и нежели кажусь.

О родине

Я не принимаю участия в разговорах с такими людьми (которые ругают Россию – прим. ред.). Приличные люди не ругают даже бывшую жену, какой бы она стервой ни была.


***

Не могу эту жизнь продолжать,
а порвать с ней – мучительно сложно;
тяжелее всего уезжать
нам оттуда, где жить невозможно.

***

Ворует власть, ворует челядь,
вор любит вора укорять;
в Россию точно можно верить,
но ей опасно доверять.

***

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,
что истая любовь чревата муками?
И родина мне щедро изменяет
с подонками, прохвостами и суками.

***

Когда мила родная сторона,
которой возлелеян и воспитан,
то к ложке ежедневного г…на
относишься почти что с аппетитом.

О свободе

Я был всегда уверен, что пишу стихи о свободе. И вот только приехав «на свободу», насколько это возможно в человеческом общежитии, я обнаружил, что на самом деле писал стихи о несвободе, потому что все равно у нас остается безумное количество несвобод: несвобода перед долгом, честью, ответственность перед чувством собственного достоинства, это несвобода любви, несвобода от возраста и болезней, несвобода генетическая, наследственная, это тянется всю жизнь.

***

Свобода к нам не делает ни шагу,
не видя нашей страсти очевидной,
свобода любит дерзость и отвагу,
а с трусами становится фригидной.


***

Мы, как видно, другой породы,
если с маху и на лету
в диком вакууме свободы
мы разбились о пустоту.

Об алкоголе

Любил я книги, выпивку и женщин.
И большего у бога не просил.
Теперь азарт мой возрастом уменьшен.
Теперь уже на книги нету сил.

***

С упрямым любопытством обезьяны
я думаю вечернею порой:
куда девает мир свои изъяны,
когда с друзьями выпьешь по второй.

О старости

Не сваливай вину свою, старик,
о предках и эпохе спор излишен;
наследственность и век — лишь черновик,
а начисто себя мы сами пишем

***

Вчера я бежал запломбировать зуб,
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.

***

Теперь я тихий старый мерин.
И только сам себе опасен.
Я даже если в чем уверен,
То с этим тоже несогласен.

О мате

В моих стишках, как вы знаете, есть ненормативная лексика. На концертах я все время напоминаю слова великого знатока русской литературы Юрия Михайловича Олеши, который однажды сказал, что он видел много всякого смешного, но никогда не видел ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово «жопа». Вы знаете, светлеют лица даже у пожилых преподавателей марксизма-ленинизма. Одна женщина подарила мне замечательный словарь великого лингвиста Бодуэна де Куртенэ, который сказал так: «Жопа» — не менее красивое слово, чем «генерал». Все зависит от употребления». Я думаю, он был прав. И потом, вы знаете, ведь наше ухо, привыкшее к классичности русского языка, само с удовольствием ловит любую возможность неприличного искажения слова, понятия, фамилии. Реклама

Я вас предупредил – желающие могут покинуть зал.

***

Время наше будет знаменито
тем, что сотворило страха ради
новый вариант гермафродита:
плотью – мужики, а духом – женщины легкого поведения.

***

Наш ум и задница – товарищи,
хоть их союз не симметричен:
талант нуждается в седалище,
а жопе разум безразличен.

Я считаю ненормативную лексику естественной частью великого и могучего и употребляю эти слова без всяких мыслей об эпатаже.

Россияне живут и ждут,
уловляя малейший знак,
понимая, что на…ут*,
но не зная, когда и как.

*обманут, обведут вокруг пальца

О евреях

В Челябинске, по-моему, одна девушка мне прислала грустную записку: «Игорь Миронович, что вы все читаете про евреев, есть ведь и другие не менее несчастные».

***

Хотя весьма суха энциклопедия,
театра легкий свет лучится в фактах,
еврейская история – трагедия,
но фарс и водевиль идут в антрактах.

***

В евреях легко разобраться,
отринув пустые названия,
поскольку евреи не нация,
а форма существования.

***

Еврейский дух слезой просолен,
душа хронически болит,
еврей, который всем доволен, –
покойник или инвалид.

***

Когда черпается счастье полной миской,
когда каждый жизнерадостен и весел,
тетя Песя остается пессимисткой,
потому что есть ума у тети Песи.

Источник: asjust.ru

О себе

Свое 70-летие я отмечал в Одессе. Иду я по Дерибасовской, меня обогнал такой невысокий мужчина лысоватый, обернулся несколько раз, потом притормозил и сказал заветные слова: «Я извиняюсь. Вы Губерман или просто гуляете?»

 ***

Сдается мне, что мир так ясен
И полон радостных картин
Не потому, что он прекрасен,
А потому, что я — кретин! 

 ***

Моей судьбы кривая линия
была крута, но и тогда
я не кидался в грех уныния
и блуд постылого труда. 

 ***

Мой разум не пронзает небосвод,
я им не воспаряю, а тружусь,
но я гораздо меньший идиот,
чем выгляжу и нежели кажусь.

О родине

Я не принимаю участия в разговорах с такими людьми (которые ругают Россию – прим. ред.). Приличные люди не ругают даже бывшую жену, какой бы она стервой ни была.

 ***

Не могу эту жизнь продолжать,
а порвать с ней – мучительно сложно;
тяжелее всего уезжать
нам оттуда, где жить невозможно. 

 ***

Ворует власть, ворует челядь,
вор любит вора укорять;
в Россию точно можно верить,
но ей опасно доверять.

 ***

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,
что истая любовь чревата муками?
И родина мне щедро изменяет
с подонками, прохвостами и суками. 

 ***

Когда мила родная сторона,
которой возлелеян и воспитан,
то к ложке ежедневного г…на
относишься почти что с аппетитом.

О свободе

Я был всегда уверен, что пишу стихи о свободе. И вот только приехав «на свободу», насколько это возможно в человеческом общежитии, я обнаружил, что на самом деле писал стихи о несвободе, потому что все равно у нас остается безумное количество несвобод: несвобода перед долгом, честью, ответственность перед чувством собственного достоинства, это несвобода любви, несвобода от возраста и болезней, несвобода генетическая, наследственная, это тянется всю жизнь.

 ***

Свобода к нам не делает ни шагу,
не видя нашей страсти очевидной,
свобода любит дерзость и отвагу,
а с трусами становится фригидной. 

 ***

Мы, как видно, другой породы,
если с маху и на лету
в диком вакууме свободы
мы разбились о пустоту.

Об алкоголе

Любил я книги, выпивку и женщин.
И большего у бога не просил.
Теперь азарт мой возрастом уменьшен.
Теперь уже на книги нету сил.

***

С упрямым любопытством обезьяны
я думаю вечернею порой:
куда девает мир свои изъяны,
когда с друзьями выпьешь по второй.

О старости

Не сваливай вину свою, старик,
о предках и эпохе спор излишен;
наследственность и век — лишь черновик,
а начисто себя мы сами пишем

***

Вчера я бежал запломбировать зуб,
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.

***

Теперь я тихий старый мерин.
И только сам себе опасен.
Я даже если в чем уверен,
То с этим тоже несогласен.

О мате

В моих стишках, как вы знаете, есть ненормативная лексика. На концертах я все время напоминаю слова великого знатока русской литературы Юрия Михайловича Олеши, который однажды сказал, что он видел много всякого смешного, но никогда не видел ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово «жопа». Вы знаете, светлеют лица даже у пожилых преподавателей марксизма-ленинизма. Одна женщина подарила мне замечательный словарь великого лингвиста Бодуэна де Куртенэ, который сказал так: «Жопа» — не менее красивое слово, чем «генерал». Все зависит от употребления». Я думаю, он был прав. И потом, вы знаете, ведь наше ухо, привыкшее к классичности русского языка, само с удовольствием ловит любую возможность неприличного искажения слова, понятия, фамилии.

Я вас предупредил – желающие могут покинуть зал.

 ***

Время наше будет знаменито
тем, что сотворило страха ради
новый вариант гермафродита:
плотью — мужики, а духом — женщины легкого поведения.

***

Наш ум и задница — товарищи,
хоть их союз не симметричен:
талант нуждается в седалище,
а жопе разум безразличен.

Я считаю ненормативную лексику естественной частью великого и могучего и употребляю эти слова без всяких мыслей об эпатаже.

Россияне живут и ждут,
уловляя малейший знак,
понимая, что на…ут*,
но не зная, когда и как. 

*обманут, обведут вокруг пальца

О евреях

В Челябинске, по-моему, одна девушка мне прислала грустную записку: «Игорь Миронович, что вы все читаете про евреев, есть ведь и другие не менее несчастные».

 ***

Хотя весьма суха энциклопедия,
театра легкий свет лучится в фактах,
еврейская история – трагедия,
но фарс и водевиль идут в антрактах.

***

В евреях легко разобраться,
отринув пустые названия,
поскольку евреи не нация,
а форма существования.

***

Еврейский дух слезой просолен,
душа хронически болит,
еврей, который всем доволен, –
покойник или инвалид.

***

Когда черпается счастье полной миской,
когда каждый жизнерадостен и весел,
тетя Песя остается пессимисткой,
потому что есть ума у тети Песи.

Источник: izbrannoe.com

Вы губерман или просто гуляетеТропик_рака РІСЃРµ записи автора

1.
gofman18 (700x693, 459Kb)
Игорь Губерман отмечал своё 70-летие в Одессе. Об этом он любит рассказывать:

«Иду я по Дерибасовской, меня обогнал такой невысокий мужчина, лысоватый, обернулся несколько раз, потом притормозил и сказал заветные слова: «Я извиняюсь. Вы Губерман или просто гуляете?»

На концертах Губермана зал всегда переполнен. Эмоции публики постоянно меняются. Зал то задумчиво замолкает, то неудержимо смеётся. Равнодушных нет. Особенно изумляет умение Губермана с юмором принять свой возраст, не страшиться приближающегося конца.

Теперь я тихий старый мерин.
И только сам себе опасен.
Я даже если в чём уверен,
То с этим тоже не согласен.

При хорошей душевной погоде
В мире всё гармонично вполне.
Я люблю отдыхать на природе,
А она отдохнула на мне.

Доволен я сполна своей судьбой.
И старюсь я красиво, слава Богу.
И девушки бросаются гурьбой
Меня перевести через дорогу.

Вчера мне снился дивный сон,
Что вновь упруг и прям,
Зимой хожу я без кальсон
И весел по утрам.

Дивный возраст маячит вдали –
Когда выцветет всё, о чём думали,
Когда утром нигде не болит,
Будет значить, что мы уже умерли.

В нас что ни год – увы, старик, увы,
Темнее и тесней ума палата,
И волосы уходят с головы,
Как крысы с обречённого фрегата.

Душа отпылала, погасла,
Состарилась, влезла в халат,
Но ей, как и прежде, неясно,
Что делать и кто виноват.

Не в том беда, что серебро
Струится в бороде,
А в том беда, что бес в ребро
Не тычется нигде.

Когда я в Лету каплей кану
И дух мой выпорхнет упруго,
Мы с Богом выпьем по стакану
И, может быть, простим друг друга.

Губерман любит на концертах веселить публику байкой о замечательной истории в Лос-Анджелесе. Читая гарики о старости, поэт закончил фразой: «Старость не радость, маразм не оргазм.» Смех в зале не только вспыхнул, но и погас одновременно, и в резко наступившей тишине какая-то женщина грубо и резко сказала своему мужу: «Вот это запомни!»

А мы желаем вам не терять оптимизма и почаще перечитывать мудрые и ироничные стихотворения Игоря Губермана.

Источник: www.liveinternet.ru

Выступление поэта Игоря Губермана в клубе «Открытая Россия»

В клубе «Открытая Россия» в Лондоне прошла встреча с поэтом Игорем Губерманом.Мы публикуем расшифровку этой встречи — должно же быть в нашей жизни что-то светлое и прекрасное. Но предупреждаем: если вы не готовы принять великий и могучий русский язык во всех его ярких проявлениях или считаете, что вашим детям достаточно знать его урезанный вариант, то уберите себя и детей от монитора.

Добрый вечер, друзья! Спасибо, что пришли сюда. Надеюсь, что вы действительно получите удовольствие. Я как-то в Москве от целой семьи получил записку, они написали: «Спасибо вам. Мы каждый раз с огромной радостью уходим с вашего концерта». Вы знаете, я очень люблю во всех религиях традицию начинать всякое серьезное действо с молитвы. Я с молитвы и начну, но так как я еврейский, так сказать, выкидыш, то я свою молитву написал в волоколамской тюрьме в восьмидесятые годы:

Благодарю тебя, Создатель, Что сшит не юбочно, а брючно, Что многих дам я был приятель, Но уходил благополучно.

Благодарю тебя, Творец, За то, что думать стал я рано, За то, что к водке огурец Ты посылал мне постоянно.

Благодарю Тебя, Всевышний, За все, к чему я привязался, За то, что я ни разу лишний В кругу друзей не оказался.

И за тюрьму благодарю, Она во благо мне явилась, Она разбила жизнь мою На разных две, что тоже милость.

И одному Тебе спасибо, Что держишь меру тьмы и света, Что в мире дьявольски красиво, И мне доступно видеть это.

Ну вот, я вам буду читать старые стишки, новые стишки. Знаете, я начну с грустных. Я уверен, что здесь человек десять, как минимум, пишут стихи, и они знают, что если начал новый цикл или новую книжку с грустного стиха, то так все и пойдет грустное. А вот свою прошлую книжку начал с такого грустного стишка:

Нынче бледный вид у Вани, Зря ходил он мыться в баньку, Потому что там по пьяни Оторвали Ваньке встаньку.

И вся книжка про грустное очень. Я вам сейчас оттуда почитаю стишки и вы увидите, как опасно начинать с грустного стишка.

При хорошей душевной погоде В мире все гармонично вполне. Я люблю отдыхать на природе, А она отдохнула на мне.

На кепку мне упал комок, И капля тронула ресницы: Не все, что с неба, шлет нам Бог — Довольно много шлют и птицы.

Вовлекаясь во множество дел, Не мечись, как по джунглям ботаник, Не горюй, что не всюду успел, Может, ты опоздал на «Титаник».

Русь воспитывала души не спеша, То была сурова с ними, то нежна. И в особенности русская душа У еврея прихотлива и сложна.

Когда к нам денежки с небес Летят, валясь у изголовья, То их, конечно, шлет нам бес, Дай бог и впредь ему здоровья.

Дебаты, диспуты, баталии Текут бесплодно и похоже. А жены стали шире в талии, А девки стали брать дороже.

Нынче книгу врача я листал, Там идея цвела, словно роза. Наши чувства, что совесть чиста, — Верный признак начала склероза.

Любил я книги, выпивку и женщин И большего у бога не просил. Теперь азарт мой возрастом уменьшен, Теперь уже на книги нету сил.

Пришла ко мне повадка пожилая, Которую никак уже не спрячу: Актерскую игру переживая, В театре я то пукаю, то плачу.

Доволен я сполна своей судьбой: И старюсь я красиво, слава богу, И девушки бросаются гурьбой Меня перевести через дорогу.

Я храню еще облик достойный, Но, по сути, я выцвел уже. Испарился мой дух беспокойный, И увяли мои «фаберже».

Душе моей пора домой, В ней высох жизни клей, А даже дух высокий мой Остоебенел ей.

Вот такие грустные стишки я вам буду читать, уж извините. Теперь я должен сделать два предупреждения, которые я тупо и усердно делаю 25 лет, с тех пор как начал забывать стишки. Я даже не извиняюсь перед теми, кто, может быть, случайно у меня на концерте бывал, потому что вы наверняка забыли, а я просто не люблю недоумевающих глаз у зрителей. Первое предупреждение относится к тому, что у меня в стихах попадаются крылатые строчки из русской классики. Я вам сейчас почитаю примеры такой игры с классиками, и вы уже не будете удивляться, слыша раскaвыченные цитаты. Стишки, написанные с Некрасовым:

Ведь любой, от восторга дурея, Сам упал бы в кольцо твоих рук. Что ж ты жадно глядишь на еврея В стороне от веселых подруг?

Он даму держал на коленях, И тяжко дышалось ему. Есть женщины в русских селеньях — Не по плечу одному.

Но думаю, двустишия, написанные с Некрасовым, вы наверняка слышали в детском саду или в яслях:

В лесу раздавался топор дровосека, Мужик топором отгонял гомосека.

А несколько лет назад я был в Одессе. Там есть замечательный поэт Михаил Векслер. Молодой, лет сорока, наверное. Он издал свою первую книжку стихов, подарил мне. Я ее стал листать и наткнулся на двустишие — я позеленел от зависти. Вот какое двустишие он сделал на строчки Некрасова:

Войдет ли в горящую избу Рахиль Исааковна Гинсбург?

Вот стишки, написанные с Пушкиным:

Ах, как бы нам за наши штуки Платить по счету не пришлось. Еврей — как много в этом звуке Для сердца русского слилось.

Согревши воду на огне, Когда придешь домой, Не мой, красавица, при мне И при других не мой!

Вот стишок, написанный с Тютчевым:

Когда к нам дама на кровать Сама сигает в чем придется, Нам не дано предугадать, Во что нам это обойдется.

Еще один чужой стих вам прочту — умирал от зависти. Неизвестный мне автор взял две очень знаменитые строчки Маяковского и прибавил к ним еще две. Получилось вот что:

Если мальчик любит мыло И зубной порошок, То у этого дебила Будет заворот кишок.

Второе предупреждение касается вот чего: у меня в стишках попадается неформальная лексика. Я на всякий случай предупреждаю. Вы знаете, я не только на вас проверил, есть возможность.

Губерман про лингвистику: «жопа» — не менее красивое слово, чем «генерал», все зависит от употребления.Опубликовано Клуб «Открытая Россия» / The Open Russia Club 14 января 2016 г.

Меня за неформальную лексику осуждают интеллигенты среднего возраста. А старики и старушки просто наслаждаются. Привыкли, что ли, я даже не знаю. У меня был такой стишок:

Старушки мне легко прощают Все неприличное и пошлое. Во мне старушки ощущают Их не случившееся прошлое.

Конечно, эту анестезию хорошо начинать со слов Юрия Карловича Олеши, великого знатока русской литературы. Он когда-то сказал, что он видел в своей жизни очень много всякого смешного, но никогда не видел ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово «жопа». А потом мне одна лингвистка подарила замечательные слова великого русского лингвиста Бодуэна де Куртенэ.

Академик Бодуэн де Куртенэ сказал так: «Жопа — не менее красивое слово, чем «генерал», все зависит от употребления». Я надеюсь, что оно у меня будет адекватным. И потом, наше ухо, привыкшее к невероятной пластичности русского языка, ловит с наслаждением и готовностью любую возможность как-то изменить понятие, имя, фамилию. У меня товарищ сидел в лагере, мы сидели одновременно, но в разных лагерях, уже в ссылке встретились. У них в лагере сидел старый еврей-хозяйственник, что-то украл у себя на заводе. У него была фамилия Райзахер. У него была кличка «меняла».

Ну хорошо, я вас честно предупредил. Я еще вернусь на полминуты к первому предупреждению. Я хочу прочесть стишок, который мы написали с Пушкиным недавно, когда у нас когда в Израиле началась зима:

Зима, крестьянин, торжествуя, Наладил санок легкий бег. Ему кричат: «Какого хуя, Eще нигде не выпал снег!»

Знаете, что интересно в этой аудитории? Я вас всех вижу и слышу, тем более часть из вас смеётся очень нервно, господа. Вы знаете, это вполне объяснимо: это страх за детей, за внуков, что они будут знать неформальную лексику. Не волнуйтесь, оставьте всякие волнения. Дети, если им суждено знать русский язык (я помню, что я выступаю в Лондоне), то они будут его знать целиком и полностью. Потому что великий, могучий и правдивый русский язык проникает в наших детей и внуков не только от посредника — какой-нибудь, там, хулиган Степка или Исаак ему что-то рассказал около помойки или в яслях, — а просто из воздуха.

Я вам сейчас расскажу факт, который наверняка уже изучают социальные психологи. У меня в Америке, в Бостоне, есть семья приятелей. Там глава семьи — бабушка, она такая вся из себя филолог, заканчивала филфак в Питерском университете. Дети работают, бабушка-филологиня целиком посвятила себя внуку. Она ему рассказывает о великом культурном городе на Неве, она ему читает, она с ним разговаривает. Мальчик приехал в Америку в возрасте одного года, сейчас ему уже лет девять, наверное. У него прекрасный русский язык, пластичный, большой словарь — все, как вы понимаете, от бабушки, потому что кругом английский. Как-то они были в гостях, внук долго читал наизусть первую главу «Евгения Онегина». Все хвалили его и бабушку. Выходят, идут к машине.

«

Вторая половина декабря, в Бостоне гололед. Внук вдруг говорит: «Бабушка! Однако, скользко на дворе. Дай, пожалуйста, руку. По крайней мере, наебнемся вместе».

То есть совершенно не нервничайте, и все будет хорошо. И еще я вам хочу сказать: друзья мои, чтобы наше общение было по-настоящему интересным и для вас, и для меня, пишите, пожалуйста, записки. Я очень люблю записки. Кто читал книги моих воспоминаний (а их уже три), знает, что в каждой книжке есть целая глава с записками.

Игорь Губерман features Некрасов, Пушкин и МаяковскийОпубликовано Клуб «Открытая Россия» / The Open Russia Club 13 января 2016 г.

Знаете, лучшую записку я в свое время получил на Украине. Мне ее написала какая-то молодая женщина: «Игорь Миронович, можно мне с вами хотя бы выпить, а то я замужем?»

Выступал в Татарстане, в Казани, получаю записку: «Игорь Миронович, заберите нас с собой в Израиль. Готовы жить на опасных территориях. Уже обрезаны. Группа татар». Записки непредсказуемы.

В Архангельске получил такую странную записку: «Игорь Миронович, а существует ли всемирный еврейский заговор, и как туда записаться?» Вообще, очень много вопросов про евреев — в России, на Украине. Знаете, в России евреев почти не осталось. Я из Израиля, я везде читаю главу о евреях, отсюда записки. Мне в Саратове одна девчушка прислала такую грустную записку: «Игорь Миронович, что вы все читаете про евреев, есть и другие, не менее несчастные».

Одной запиской я очень горжусь. Уже лет десять, как я ее получил в Самаре. Опять-таки молодая женщина написала:

«

Игорь Миронович, я пять лет жила с евреем, потом расстались. И я с тех пор была уверенна, что я с евреем на одном поле срать не сяду, а на вас посмотрела и подумала: сяду!

Записки бывают информационные, благодарственные, даже благословляющие. И редко — ругательные, я их очень люблю, но, к сожалению, мало получаю. В Твери как-то получил записку, написанную крупным, неровным, явно старческим почерком, без обращения: «Мне стыдно за вас, представителя Израиля. И за еврейскую молодежь, сидящую в зале, в то время как вы со сцены употребляете названия злачных мест». И в скобках — «жопа».

Гениальную о лаконичности записку я получил в Питере совсем недавно — явно от какой-то богобоязненной, религиозной старушки:

«

Игорь Миронович, много материтесь. Боженька услышит — язык отхуячит.

Словом, пишите записки, друзья, а я вам почитаю стишки.

Брякают налитые стаканы, Я к себе за стол зову не всякого. Я лишь тех зову, чьи тараканы Бегают с моими одинаково.

Мы в любви к познанию едины, Труден путь познания и долог — В наши сокровенные глубины Лезет и психолог, и проктолог.

Сядет курица на яйца, Вылупляются цыплята. А поэт на яйцах мается — Никакого результата

Томлюсь когда тоской, в родном пространстве Я силюсь отыскать исток тоски — Не то повеял запах дальних странствий, Не то уже пора сменить носки.

Теперь живу я, старый жид, Весьма сутуло, И на столе моем лежит Анализ стула.

Я много поездил по нашей планете, Всюду меня красота волновала. Такие пейзажи бывают на свете, Что сколько ни выпьешь, а кажется мало.

На пути к окончательной истине Мы не стонем, не плачем, не ноем. Зубы мы некогда чистили, А теперь мы под краном их моем.

Мы столько по жизни мотались, Что вспомнишь — прольется слеза. Из органов секса остались У нас уже только глаза.

Я прежний сохранил в себе задор, Хотя уже в нем нет былого смысла. Поэтому я с некоторых пор Подмигиваю девкам бескорыстно.

Дряхлеет мой дружеский круг, Любовных не слышится арий, А пышный розарий подруг — Уже не цветник, а гербарий

С роскошной концовкой короткой Хочу написать я рассказ: Кутузов и Нельсон за водкой Беседуют с глазу на глаз.

Я нелеп, недалек, бестолков, Да еще полыхаю, как пламя. Если выстроить всех мудаков, Мне б, конечно, доверили знамя.

А если мне вдруг повезет на Руси Из общего выплыть тумана, То бляди заказывать будут такси На улицу И. Губермана

Я вам почитаю маленькую главку, недавно мною написанную, о политиках. Когда мы все жили в советской империи, мы не знали, что есть такие люди — политики. Были вожди, которые указывали нам курс. В семидесятые-восьмидесятые годы ходила в самиздате моя подборка о вождях. Она звучит очень по-московски:

Вожди дороже нам в двойне, Когда они уже в стене.

А тут смотрите: политиков полно, они выступают, пишут, мы можем как-то о них судить. Я про них немножко написал. Подборка называется «Беда державе, где главней, кто хитрожопей и говней».

Время наше будет знаменито Тем, что сотворило пользы ради Новый вариант гермафродита: Плотью — мужики, а духом — бляди.

Хотя политики навряд Имеют навык театральный, Но все так сочно говорят, Как будто секс у них оральный.

Брехню брехали брехуны, А власть захватывали урки. В итоге правят паханы И приблатненные придурки.

Без фарта невесел наш жизненный путь, Тоскует земля без дождя. Младенцам нужна материнская грудь, Политикам — жопа вождя.

Одна мечта все жарче и светлей, Одну надежду люди не утратили: Что волки превратятся в журавлей И клином улетят к ебени матери.

Я не люблю любую власть, Я с каждой не в ладу. Но я, покуда есть, что класть, На каждую кладу.

О! Давайте я вам почитаю из любимых своих главок — про выпивку. Я к выпивке очень неравнодушен, чего уж греха таить.

«

Выпивка — очень полезная штука.

Вы знаете, чтобы не тратить время на слова, расскажу, как несколько лет тому назад выпивка сыграла целебную роль в моей жизни, просто спасительную.

Мне, знаете ли, восемь или девять лет назад сделали операцию. Надо начать с предоперационной — кто не знает, что это такое, дай ему бог, и не узнает. Предоперационная — большая комната, как полтора этих зальчика, там пять-шесть кроватей. Это очередь уже под нож хирургу. Думаю, уже немножко уколотые мы там лежим, потому что такое блаженство легкое. Вдруг ко мне подходит мужик в зеленом операционном костюме, из операционной вышел, русскоязычный, и говорит: «Игорь Миронович, меня прислала бригада анестезиологов, мы вас сейчас усыпим, поэтому не сможем пообщаться. Они просили меня вам передать, что мы вас очень любим и постараемся, чтобы все было хорошо. Игорь Миронович, вы как себя сейчас чувствуете?» Я говорю: «Старина, я себя чувствую плохо, начинайте без меня». Он засмеялся и ушел. Сделали мне операцию, лежу в послеоперационной, вокруг капельницы, всякие причиндалы, и врачи идут, кто на русском, кто на иврите, желают скорейшего выздоровления и уходят. А один остается — молодой, чуть за тридцать. И говорит: «Игорь Миронович, а почему вы ничего не едите? Уже вторые сутки кончаются после операции, надо что-нибудь есть». Я говорю: «Не охота». Он говорит: «А выпить вам хочется?» Я говорю: «А у тебя есть?» Он говорит: «У меня есть полбутылки чивас-регал». Это один из сортов виски, который я очень люблю. Я говорю: «Неси скорее!» Он идет к дверям. Смотрю — молоденький, худенький. Я говорю: «Слушай, ты только спроси у какого-нибудь местного профессора, мне вообще можно выпивать-то?» Он говорит: «A что вы меня так обижаете? Я и есть ваш местный профессор». Принес он мне полбутылки виски, я выпил глотков пять для начала, вечером пришел приятель, мы допили, покурили. И я стремительно начал поправляться. Уже на четвертый день после операции я снова писал стишки — грустные, больничные, конечно. Сейчас я вам какой нибудь вспомню.

Ручки-ножки похудели, Все обвисло в талии, И болтаются на теле Микрогениталии.

Словом, выпивка — это замечательно. Это серьезная глава:

Я в любое время суток По влеченью организма Побеждаю предрассудок О вреде алкоголизма.

Резался я в карты до утра, В шахматы играл с отвагой русской. Лучшая настольная игра — Это все же выпивка с закуской.

Пьем на равных в результате, Как на слаженном концерте. Слабый духом спит в салате, Сильный духом спит в десерте.

Налей нам друг, уже готовы Стаканы, снедь, бутыль с прохладцей, И наши будущие вдовы Активно с нами веселятся.

Я рад, что вновь сижу с тобой, Сейчас бутылку мы откроем. Мы объявили пьянству бой, Но надо выпить перед боем.

Любая мне мила попойка, Душе дарящая полет. Я выпил в этой жизни столько, Что не любой переплывет.

Да, выпив, я валялся на полу, Да, выпив, я страшней садовых пугал. Но врут, что я ласкал тебя в углу — По мне так, ласкал б я лучше угол.

Последний стишок в этой подборке очень хорошо практически во всем мире читать накануне выборов:

Вверх ни глядя, ни вперед, Сижу с друзьями-разгильдяями. И наплевать нам, чья берет В борьбе мерзавцев с негодяями.

Я забыл рассказать об очень интересном влиянии выпивки на организм. Вы знаете, три-четыре рюмки крепкого спиртного исторгают из нас эмоции, которые мы обычно прячем, как воспитанные люди. Я вам сейчас объясню, что я имею в виду. У меня в Киеве есть товарищ-бард. Он пишет песни и сам их исполняет с такими же, как он, и однажды у них был такой свальный концерт бардовский, семь или восемь человек, он пел последним. Они уже все отпели, ушли в артистическую, гримерку и выпили свои рюмки. Он приходит и говорит: «Ребята, вы знаете, что меня только что сравнили с Высоцким». И его же друзья-коллеги, старые приятели, вдруг мрачные и злобные такие, неприязненные взгляды. В комнате повисла неприязненная атмосфера. Он говорит: «Ко мне подошел незнакомый какой-то мужик, похвалил мои песни и то, как я их пою, а потом говорит: «А по сравнению с Высоцким ты говно»». И у них мгновенно посветлели лица.

Теперь я вам почитаю, про нас, про евреев, потому что всем надо знать про нас правду. Я хочу поделится одним чисто научным наблюдением. Я свой любимый народ уже повидал в очень многих странах. В Австралии был дважды, в Америке раз десть, всю ее исколесил, ну Израиль, Россия. Средний образ знаете ли не такой, какой у нас был в Советском Союзе. И я пришел вот к какой идее. Мы действительно необыкновенный народ. В том смысле, что мы очень поляризованы, на полюсах интеллекта, ума и глупости у нас повышенное количество народа. В результате там, где огромное количество народа, где ум, сообразительность, быстрота реакции, то все, за что одни евреев обожают, а другие терпеть не могут до ненависти. Зато на противоположном полюсе у нас такое же количество дураков и даже идиотов.

«

Еврейский дурак — самый страшный дурак. Потому что он с амбицией, с апломбом, очень часто с эрудицией и все может объяснить.

И чтобы не быть голословным, а то вы так насторожились, я приведу примеры с обоих концов. Если в зале есть меломаны, то, может, кто-нибудь помнит: был когда-то такой знаменитый скрипач Буся Гольдштейн. Выборка одесской школы. Так вот этому мальчику в 1934 году было 12 лет, и его в Колонном зале Дома Союзов в Москве сам всесоюзный староста Калинин награждал орденом за победу на каком-то международном музыкальном конкурсе. Колонный зал, мальчику 12 лет, его мама перед самым началом церемонии отзывает и говорит: «Буся, когда дедушка Калинин пришпилит тебе орден, ты громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости»». Он говорит: «Мама, неудобно». Она говорит: «Буся, ты скажешь!» Начинается церемония, Калинин ему пришпиливает орден, мальчик послушно говорит: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости!» И тут же из зала хорошо поставленный голос, дикий крик Бусиной мамы: «Буся, что ты говоришь? Мы же живем в коммунальной квартире!» Вы думаете они через неделю получили квартиру? На следующий день.

Теперь с этого полюса. Год наверное 1997-98-й. В Америку на постоянное место жительства приезжает старый еврей, в прошлом — полковник авиации, это было в то время, когда еще бывали собеседования, и чиновник американский через переводчика спрашивает (мне этот переводчик и рассказывал): «Почему вы покинули Россию, вы же сделали такую карьеру — полковник авиации? — Я уехал от антисемитизма». Тут чиновник говорит: «А как это вас задело? Вы все-таки доросли до полковника?» Напоминаю, год 1997-й или 1998-й. Еврей и говорит: «Когда в 1973 году в Израиле шла война, наша подмосковная эскадрилья собиралась лететь бомбить Тель-Авив, а меня не взяли!»

Вот такие мы все разные. Здесь, наверное, много любителей политизированных стишков. Но, например, о великом противостоянии этой маленькой страны, чудовищному, на мой взгляд, арабскому окружению, вы знаете, я не пишу. Я лет десять назад на эту тему написал стишок, у меня просто нет новых идей никаких. Стишок был такой:

И вечности запах томительный, И цены на овощи плевые, И климат у нас изумительный, И только соседи хуевые.

Поэтому я вам просто про нас немножко почитаю.

Здесь мое исконное пространство, Здесь я гармоничен, как нигде, Здесь еврей, оставив чужестранство, Мутит воду в собственной среде.

Евреи рвутся и дерзают, Везде дрожжами лезут в тесто. Их потому и обрезают, Что б занимали меньше места.

Умения жить излагал нам науку Знакомый настырный еврей, И я благодарно пожал ему руку Дверями квартиры своей.

По многим ездил я местам И понял я не без печали: Евреев любят только там, Где их ни разу не встречали.

Умеют евреи хранить свой секрет, Ответит любой, кого спросим, Что атомной бомбы в Израиле нет, Но если придется, то сбросим.

В атаке, в бою, на бегу Еврей себя горько ругает. Еврей, когда страшен в бою, Его это тоже пугает.

Еврейский дух слезой просолен, Душа хронически болит. Еврей, который всем доволен, — Покойник или инвалид.

Друзья мои, я вот чувствую, что вы немножко в дискомфорте, от того, что стоит человек и смеется над собственным любимым народом. Я во втором отделении буду читать о России, вы крепко оттянетесь.

Те рискуют, играя ва-банк, Те в конфузии чахнут, в неврозе, А еврей — он и наглый, как танк, И застенчив, как хер на морозе.

С Талмудом по наслышке я знаком И выяснил из устного источника: Еврейке после ночи с мясником Нельзя ложится утром под молочника.

Я уже стал израильтянином, очень полюбил Израиль, но не разлюбил Россию. Душа у меня как-то привязана к обеим странам, но уже израильтянин. И вот когда был юбилей, сравнительно недавно, любимой страны, я написал патриотичный поздравительный стих, за который меня ругает все русскоязычное население. Все, наверное, знают, что шабат — это суббота.

Здесь еврей и ты, и я. Мы единая семья: От шабата до шабата Брат наебывает брата.

По-моему, патриотический стишок. К сожалению, по этой теме меня опередил московский поэт Федоренко или Федорченко, я все время путаю. Он написал на еврейскую тему в России стих, по-моему, гениальный. От него бы Тютчев не отказался.

Пустеет в поле борозда, Наглеет в городе делец, Желтеет красная звезда, У ней растет шестой конец.

В России в последние два-три года вышло три переиздания моей любимой книги, и я вдруг вспомнил о клятве, которую давным-давно сам себе дал. Клятва заключалась в том, что я буду всякой мало-мальски новой аудитории (а сегодня такая, безусловно) рассказывать, что окончание моей любимой книги написал не я, а русский народ.

Я книжку «Прогулки вокруг барака» написал в лагере. Я там очень подружился с блатными, и блатные — хозяева, собственно, жизни лагерной — они мне так устроили, что в начале десятого, когда из санчасти уходили начальство и врачи, меня туда запускали. И я где-то до часу записывал все, что происходило в лагере. Словом, книжка двигалась. От того, что рукопись хранилась в надежном месте, я ходил по зоне веселый, бодрый, спать только очень хотелось. Наверное, слишком бодрый, потому что как-то замполит, мальчишка-лейтенант лет двадцати — двадцати двух, мне с омерзением заявил:

«

Губерман, ну что ты все время лыбишься? Ты отсиди срок серьезно. Тогда вернешьс — в партию возьмут.

Да, знаете, я был уверен, что об этой тайной моей рукописи знают только пять человек, которые мне это устраивали. Ну, может, шестой еще, я у него не спрашивал. Но как-то меня между бараками остановил пахан наш из зоны — а зона большая, две с половиной тысячи человек.

Пахан — вор лет сорока. Я с ним был знаком, но по лагерной иерархии мы с ним не общались. Он меня останавливает, угостил сигаретой с фильтром — нигде тогда не курили сигареты с фильтром в российских тюрьмах и лагерях. И говорит: «Ты, говорят, книжку пишешь?» Я говорю: «Пишу». Он говорит: «И все про нас напишешь?» Я говорю: «Все напишу». Он говорит: «И напечатаешь?» Я говорю: «Для этого и пишу». Он мне: «Я смотрю, ты нервничаешь, но я тебя вот для чего остановил: если ты возьмешь и все про нас напечатаешь, сразу просись обратно в этот же лагерь». Он мне даже объяснил, почему: второй раз на одной и той же зоне сидеть гораздо легче.

И вот я при таком народном одобрении закончил, рукопись вынес за вахту вольнонаемный врач-хирург. Я потом очень много лет его искал. Я думаю, что он спился: он очень крепко поддавал. Он спрятал ее в Красноярске. Я сидел довольно далеко на границе Красноярского края и Иркутской области. А в ссылку попал как раз в километрах двухстах от Красноярска. Такой шахтерский поселок — сейчас уже, наверное, город — Бородино. Там открытый угольный карьер, там добывают уголь, и там я работал слесарем-электриком.

«

Я инженер-электрик по образованию, но враг народа, поэтому слесарь низшей категории.

Приехала жена с семилетним сыном. Мы съездили в Красноярск, привезли эту пачку бумажек. Получилась книжка, и я ее уже хотел отправлять друзьям в Москву, чтобы они ее отправили в Америку или Израиль и напечатали, потому что я уже пошел ва-банк. И вдруг я сообразил, что в этой лагерной книжке я должен написать хотя бы абзац в конце, что я уже не в лагере, что я уже на свободе. На относительной свободе, в ссылке, но уже не в лагере. И я этот крохотный абзац придумывал месяца три, если не четыре. Я в таком отчаянии ходил! Вот ходишь и понимаешь, что больше ты уже ничего не напишешь.

А поселок к нам этим временем присматривался. Мы в этом шахтерском поселке были белыми воронами: москвичи пожилые, интеллигенты, евреи. А за что сидели, нельзя спрашивать. Я потом узнал у бывалых сидельцев: нельзя расспрашивать, за что ты сидел. Если ты по пьянке или по дружбе рассказал, за что, очень хорошо, а так нельзя. Поселок молчал и держался в догадках. Мне очень помог мой семилетний сын. Он, малявка, никак не мог запомнить название конторы, в которой я работаю слесарем. РСУ — разрезо-строительное управление. А по вечерам мы ходили в кино. Нравы там патриархальные, зальчик человек на триста. Нравы патриархальные, повторяю. Наши надзиратели сидели с нами вместе.

«

Идет какой-то американский боевик, и любовник говорит своей любовнице: «Знаешь, милая, я хочу тебе признаться. Я на самом деле работаю в ЦРУ». И мой сын на весь зал мечтательно так говорит: «Как папочка».

А так как меня и раньше в этом подозревали, все встало на свои места: американский шпион с нами сидит, хороший мужик, с ним можно выпивать, чифирить. Пошла замечательная жизнь. А я пребывал в таком диком состоянии, причем его, это состояние, надо скрывать и на работе, и дома.

Теперь о том, кто мне написал это окончание. У нас справа через избу жил тракторист Петя. Невысокий мужик — как в России говорят, метр в шляпе на коньках. Как все мужчины такого роста, очень категоричный, самонадеянный, все знает. Он жил замечательно: утром выгонял свой трактор в восемь часов с каким-то прицепом, в четыре приезжал, выпивал бутылку плодово-ягодного вина. Кто-нибудь еще помнит плодово-ягодное вино? У нас оно называлось «Слеза Мичурина». Выпивал бутылку вина, садился на скамейку возле своей калитки и давал всем прохожим консультации по всем вопросам мироздания, геологии, медицинe. Абсолютно неграмотный мужик — ну, кончил он три класса на двоих с братом и тракторное училище. А отвечал он на все вопросы. И к нему приходили люди. И вот на исходе четвертого месяца плетусь я вечером в булочную в жутком состоянии — до сих пор его помню. И около Пети стоят две старушки, тоже наши соседки по той же улице, дома через два. Они смотрели на меня, я прошел, поздоровался. И спиной услышал окончание книги. Я домой бежал бегом! Я рад, что исполнил клятву: за меня окончание книги написал русский народ.

«

Одна из старушек сказала: «Но ведь они люди какие замечательные». А Петя ответил: «Хуевых не содют!»

Спасибо вам за слушательское великодушие. Я не профессиональный актер, а когда читаешь «в болото», бывает тяжко. Дело даже не в смехе, а в лицах, в дыхании, когда чувствуешь, что аудитория с тобой. А смех — это уже полное счастье. У меня был такой стишок:

Несложен мой актерский норов: Ловя из зала волны смеха, Я торжествую, как Суворов, Когда он с Альп на жопе съехал.

Но давайте ответим на записки. У меня был такой стишок:

В толпе замшелых старичков Уже по жизни я хромаю, Еще я вижу без очков, Но в них я лучше понимаю.

«

Игорь Миронович, в зале хорошая еврейская девочка на выданье. Посодействуйте, если можете.

Это поразительно. В России огромные залы, от 500 до 1000 человек, и в каждом зале я получаю по две-три записки: «Помогите выйти замуж за еврея». Я отвечаю стереотипной фразой: «Русской девушке теперича нелегко найти Гуревича». Посодействовать? Хорошо. Только я должен сначала на невесту посмотреть.

«

Тоскуете ли вы по России?

Бог с вами!

«

Что с ней будет?

В ближайшее время ничего хорошего.

«

Почему люди так озлобились? Верите ли вы, что всё образуется?

Обязательно образуется, только не при нашем поколении и не при вашем. Понимаете, чтобы с этими вопросами покончить — что бы мы ни говорили о России и что бы у меня ни спрашивали — все упирается в одно имя. И вот его все ругают. Чтобы с этим покончить, хочу рассказать историю одной моей знакомой. Она все время меняла мужиков, и такая мразь были эти мужики, кошмар полный. И на последнем ее мать сказала: «Машенька, но ведь это уже абсолютная мерзота. Как ты с ним можешь?» И она ответила гениальной исторической фразой. Она сказала: «Мамочка, а ты уверена, что следующий будет лучше?»

«

Почему так получается, что чeм сильнее бьет судьба, тем светлее и добрее люди?

Это не так. Я много встречал людей, которых судьба била и добила до совершенно скотского состояния. Так что это зависит от каких-то внутренних черт, на мой взгляд.

«

Игорь Миронович, у вас был прекрасный эпиграф лет 10 назад от имени…

Это не эпиграф был, а просто на обложке. Я сам про себя написал на обложке первой книги, которую издал в Израиле, якобы отзывы всякой иностранной печати, где смешивались английские газеты, французские, американские. И там себя очень хвалил. А отдельно была похвала от югославской поэтессы Поебанки Навзнич. Она тоже была в восторге, но написала: «Жалко, что я не знаю русского языка».

«

Что это за феномен — русские евреи? Откуда такая тяга к русской культуре?

Записка немного раздраженная, поэтому я не могу объяснить. Но думаю, что точно такая же тяга была у евреев к немецкой культуре. «Лорелею», скажем, написал еврей Гейне. О чем тут говорить? Евреи немедленно ощущают чужую культуру и очень ей пропитываются. Замечательный раввин Штейнзальц написал, что отсюда нарекания на евреев, что они похищают чужую душу. Нет, просто евреи так впитывают. Можно перечислять бесконечный ряд евреев, которые сделали бог знает сколько в русской культуре, что ничуть не увеличивает любви к ним авторов таких записок.

«

Стали ли мне близки израильтяне, или я по-прежнему считаю своими русских?

В сущности, это разновидность вопроса, который уже был мне задан. В России очень часто спрашивают: «Как у вас с ивритом?» На каждом концерте есть хоть один такой вопрос. А в городе Барнаул было таких шесть. Очевидно, у них нет собственных проблем. И там я разозлился и придумал на этот вопрос ответ: у меня с ивритом проблем нет, проблема у тех, кто хочет со мной поговорить на иврите. А помните этот замечательный стих Игоря Иртеньева?

Меня спросили на иврите: «Вы на иврите говорите?» А я в ответ на чистом идиш: «Ты чо, в натуре, сам не видишь?!»

Кюлле Писпанен (ведущая вечера и пресс-секретарь Михаила Ходорковского): Меня очень интересует ваше мнение на тему того, о чем можно шутить. Особенно, после расстрела редакции «Шарли Эбдо». Как вы считаете, в юморе могут быть запретные темы?

Игорь Губерман: Я думаю, что нет. Все зависит от вкуса того, кто шутит. Думаю, что запретов никаких нет. А Бог, я думаю, обожает, когда над ним шутят, потому что ему безумно надоели славословия.

К.П. : Возвращаясь к тому, что сейчас происходит в России. Считается, что при цензуре (а у нас сейчас временами и на местах вводится цензура) пышным цветом расцветает творчество. Нужно ли ущемлять творческих людей, чтобы они лучше и плодотворнее работали?

И.Г. : Вы знаете, у меня на этот счет очень мерзкое мнение. Мне кажется, судя по тем творческим людям, которых я знаю, их чем сильнее ущемляешь, тем лучше для творчества. Я не про цензуру, но знаете, кроме цензуры существует жуткая самоцензура.

К.П. : Я ее и имею в виду. Конечно, на местах есть цензура, закрываются какие-то блоги, газеты, сайты, но есть и огромное количество людей, которые занимаются самоцензурой, уже просто боятся что-то говорить.

И.Г. : Бог его знает, ласточка. Я не знаю. Цензорами были такие хорошие люди, как Тютчев, Гончаров, Никитенко.

К.П. : Боюсь, что сейчас в Роскомнадзоре не особо много Тютчевых сидит. Вы как выходец из Советского Союза, проживший там большую часть жизни…

И.Г. : Да, 53 года. Как раз один из вопросов был: «Сколько вам лет?» Мне через полгода 80. Чему вы хлопаете?

К.П. : Вашему прекрасному состоянию. Завидуем. Сейчас я, человек, живущий в России, вижу, как полным ходом идет обратная советизация. Бесконечные «старые песни о главном», плоские шу

Источник: voozl.com


You May Also Like

About the Author: admind

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.